Листик хлебушка полагался жителю блокадного Ленинграда

Молоденькая учительница английского не раз наблюдала эту картину. Во время вынужденных зимних «каникул», случившихся по причине нередких на Южном Урале тридцатиградусных морозов, когда школа пустовала и учителя занимались проверкой тетрадей, она осмелилась подойти к пожилой женщине с вопросом:

— Регина Яковлевна, зачем вы постоянно собираете после обеда куски хлеба? Есть же дежурный класс, который следит за порядком в столовой.

— Видите ли, деточка, пока дежурные вытирают столы, они наступают на хлебушек под ногами и подметают его потом вместе с мусором. А я на это, извините, смотреть не могу — сердце от боли разрывается.

Сквозь толстые линзы роговых очков на молоденькую учительницу смотрели синие, полные слез и такой глубинной боли глаза, что та, как первоклассница, не выучившая урок, пристыженно опустила голову:

— Извините меня.

Регина Яковлевна положила ей руку на плечо и тихо сказала:

— Голодали мы сильно. Так голодали, что не приведи Господь! Я ведь в Ленинграде родилась, за два года до войны..

— Расскажите мне о себе, если можете, — почти умоляюще проговорила девушка. 

* * *

Молодая и пожилая учительницы зашли в кабинет Регины Яковлевны, и она медленно, словно спотыкаясь на ухабах военного детства, начала волнующий рассказ.

— Родители мои на берегу Невы построили дом как раз в 1941-м. Осталось только покрасить полы и ставни, а тут война… 
Мы с мамой уже в пятидесятые вернулись в родной Ленинград, чтобы хотя бы посмотреть на свой дом, в котором и пожить-то не успели. Он чудом остался цел, хотя вокруг все дома сгорели. Мы прильнули к окну с родными занавесками, и мама увидела кровать, застеленную нашим цветным покрывалом… Никто нам тогда не открыл. Да и кому теперь что докажешь? Война многих без крова оставила. Слава Богу, сами живы, и дом наш тоже выжил… Ночной поезд дал пронзительно-прощальный гудок и помчал нас обратно, на Урал. 
Тогда, в сорок первом, только войну объявили, отца сразу в трудармию забрали, где он вскоре и погиб. Остались мы в блокадном Ленинграде:  мама, бабушка с дедушкой и я, трех лет отроду. Помню, все время хотелось спать — видимо, холод совсем сковывал меня. Мама старалась закутать меня хоть в какое-то тряпье. А желудочек мой совсем усох, я и кушать уже не просила.
Всю ту бесконечно холодную, голодную, страшную зиму мы оставались в блокадном Ленинграде. Нас пытались вывезти, но Ладожское озеро никак не замерзало. А когда лед наконец встал, оставшихся в живых начали вывозить на грузовиках по «Дороге жизни». С собой разрешали брать узелки вещей весом не больше двадцати пяти килограммов. Наша очередь подошла в конце марта — я к тому времени уже как пушинка была.

Ехали мы кое-как, под обстрелом немцев. Взрослые прикрывали меня своими телами, чтобы уберечь от вражеского огня, а рядом машины с такими же детьми и стариками уходили под расколотый снарядами лед. Рев стоял, отовсюду доносились крики. Жутко было. На берегу возле горящей машины лежала убитая женщина, а рядом малыш ее грудь сосал. 

* * *

Мы чудом выжили во время той страшной переправы по застывшей Ладоге. После нее нас отправили в Сибирь, куда мы с семьей добирались несколько месяцев. Помню бесконечные поезда, станции. Мама все стояла в длинных очередях — за билетами, за кипятком, выменивала что-то съестное на свои часики, которые ей когда-то подарил отец, на колечко серебряное, старинные серьги с рубином. А мы ждали ее с надеждой, что она принесет нам покушать. Последним этапом нашей долгой дороги стала поездка на товарняке — на нем-то мы и приехали в глухую сибирскую деревушку.

Поселили нас, беженцев, в семью, где было пять детей. Как сейчас вижу женщину с чугунком горячей картошки в руках — она только вытащила его ухватом из печи. В доме тепло, и от картошки идет вкусный пар. Мы сели в углу, за печкой. Я во все глаза смотрю на котелок, а взрослые мои отвернулись. Женщина кладет перед каждым своим ребенком по две картошинки, себе две отложила – и все, котелок пуст. И тут ее рука задерживается в воздухе, и одну свою картошку женщина протягивает мне. Хоть мала я была, а сладкий вкус этой картошинки запомнила навсегда.

Мама стала работать на лесоповале. Женщины в тайге вместе с мальчишками одиннадцати-двенадцати лет рубили с деревьев сучья руки у нее быстро покрылись кровоточащими ссадинами, которые упорно не хотели заживать — . Зимой и вовсе ей приходилось трудиться целыми днями на тридцатипятиградусном морозе — домой она еле живая приходила. Летом, конечно, полегче было, да и лес кормил: то горсточку ягод нам мама принесет, то гриб какой.

У меня, маленького ребенка, забав в ту тяжелую пору было немного. Бабушка смастерила тряпичную куклу «для любимой Региночки», и я ее берегла, из рук не выпускала, все свои беды и недетские переживания делила с ней. Эта матерчатая кукла стала для меня не просто игрушкой, а самой настоящей берегиней, плакальщицей и сказочницей. 

И вот пришел долгожданный день Победы! Даже в глуши мы почувствовали всю силу, всю радость этого великого праздника. У старших ребят как раз был последний день занятий, и они на радостях взяли меня в школу — я давно напрашивалась с ними на уроки.

Школа находилась в соседней деревне, до нее нужно было идти аж семь километров через густой лес. Кое-как я ковыляла по тропинке, ноги заплетались в густой траве. Кто-то из ребят пожалел, посадил меня, обессилевшую, к себе на спину.

Вот и школа показалась, а сердечко так и замерло: «Вдруг не пустят на урок?». Но учительница встретила меня ласково, усадила к себе на колени, стала расспрашивать обо всем. А на прощание подарила маленький самодельный блокнотик и огрызок карандаша. Каким же драгоценным был для меня этот подарок! Чтобы он случайно не потерялся, я положила его под подушку и, проснувшись, сразу проверяла, цело ли мое сокровище. 

* * *

Следующей весной, в 1946-м, мы поехали к маминому брату на Урал, в наш, теперь уже  ставший родным, поселок Старокамышинск. 
Ехали долго, с пересадками, потому как надо было зарабатывать на дорогу, чтобы продолжать путь. В деревеньках, расположенных поблизости от станций, где мы сходили с поезда, останавливались на постой. Взрослые подрабатывали, как могли: мама нанималась в работницы по хозяйству, бабушка с детьми нянчилась, дедушка сено косил, стоговал.
Добрались мы до Копейска только осенью. В феврале умерла от внезапно настигшей болезни бабушка, а весной мы и дедушку схоронили.

Понесла мама свое венчальное платье на базар, хотя всю войну его берегла. А куда денешься — надо было купить семенной картофель, чтобы осенью собрать свой урожай. Я рядом с ней шагала. Вдруг она почувствовала, что сумка стала легкой. Сунула в глубь руку, а там дыра — ушлые люди разрезали сумку и платье украли. Мама сильно плакала, кричала, на рельсы хотела броситься, но люди подняли ее, стали успокаивать. Какая-то женщина обняла нас, кто- то протянул кусочек хлеба, кто- то сахарок колотый дал и горсть сухих яблочек. Вот тогда я почувствовала своим детским сердечком: «Домой приехали. Кончилась война». 

* * *

Мама всегда работала допоздна, мне же оставляла листик хлебушка под подушкой – такой тоненький, что просвечивал весь. Велела сразу не съедать, а только по кусочку  дотянуть до обеда. Но рука сама тянулась под подушку щипать этот листик черного помола. И когда уже ничего в «тайнике» не нащупывалось, я убирала подушку и, как птичка, дособирывала крошки.

У моей подружки мама не работала. Ее папа был главным бухгалтером шахты, и она часто ела шоколад. Как-то, когда она позвала меня в гости, мама ее пристыдила: «Надюша, угости Регину шоколадкой». Надя дала мне кусочек с ноготок, так я чуть язык не проглотила от такой вкуснятины! Соседи наши корову держали и на праздники угощали нас бидончиком молочного обрата — очень было вкусно!

А когда мне уже исполнилось восемь лет, я вовсю старалась помогать маме: нянчила чужих детей – это была моя работа.

Конечно, тяжело нам жилось без мужской поддержки, а таких семей в послевоенное время было большинство. Еще до 48-го года мы голодали, ватагой бегали с утра затемно в злебную лавку, в деревню Землянки, что стояла на полпути к Сельмашу. Там хлеб продавали свободно, по булке в руки! Конечно, с нынешней-то булкой он ни в какое сравнение не идет: маленький тяжелый черный кирпичик из муки грубого помола с отрубями. Но каким вкусным и желанным он был для нас тогда!

Мы, дети военных лет, умели радоваться малому. Вспоминаю сейчас, и самой не верится, что мы сумели выжить в таком аду. Не дай Бог никому испытать такое! По сей день благодарю судьбу, что встречались на моем жизненном пути добрые и внимательные к чужому горю люди —  всегда думаю о них с теплом. Мне очень хочется, чтобы, живущие сейчас в достатке, сытые и одетые, были добрее и внимательнее друг к другу –  и чтобы будущие поколения не знали этого страшного слова —  «война».