16+
05 июня 2015 08:23

Он выжил: из дневника солдата и бывшего узника фашистского концлагеря

«Леса прочесывались немцами, и к вечеру нас, пленных, было уже человек 70. Повели в соседнюю деревню, где только что закончился бой, улицы были завалены трупами. Здесь нас стало 200 человек. И так по дороге еще вылавливали окруженцев. Через несколько дней привели в Вязьму, а потом в Смоленск, было тогда уже около 5 тысяч пленных.
Григорий Баландин со своей семьей
Автор: Дневник читала Людмила Гейман Описание: Григорий Баландин (справа) с супругой Марией и братом Иваном. 70-е годы

«Леса прочесывались немцами, и к вечеру нас, пленных, было уже человек 70. Повели в соседнюю деревню, где только что закончился бой, улицы были завалены трупами. Здесь нас стало 200 человек. И так по дороге еще вылавливали окруженцев. Через несколько дней привели в Вязьму, а потом в Смоленск, было тогда уже около 5 тысяч пленных.

… До сих пор не пойму, как сумели отделить уральцев и сибиряков от украинцев. Но когда утром полицаи открыли ворота и подали команду завтракать, мы наблюдали, как украинцам выдавали хлеб и по котелку гречневой каши. Когда их накормили, повели нас. Дали по черпаку отвара льняного семени. Тех, кто просил хлеба, полицаи-украинцы били дубинками по головам и лицам. На шум прибежал немецкий офицер и сделал нам объявление на ломаном русском: «Рус Урал, Сибирь хлеба не будет, только украинцы. А ваш хлеб у Сталин». Полицаи хохотали.

Отправили нас в лагерь Северного аэродрома, куда украинцев не повели, только были полицаи из их числа. Лагерь был расположен возле глубокого оврага, огорожен в два ряда колючей проволокой с вышками. Здесь началось наше массовое уничтожение».

В обнимку со смертью

«Всех одели в тонкие немецкие костюмы и шинели зеленого цвета, на ноги дали деревянные колодки. Все было пронумеровано, мой номер был 1274.

Время двинулось к осени, стояла сырая, с ветрами, погода, в палатках, где мы жили, сквозил ветер. Полицаи дубинками загоняли туда пришедших с работы пленных, теснота ужасная. А рано утром приходили немцы с березовыми палками и били всех подряд по головам – подъем. Потом нас строили в одну колонну – и два часа в ожидании кипятка, по 0,5 литра на каждого. Выходить из строя нельзя, за это беспощадно били. В 8 часов колонна шла мимо котлов, получали кипяток, выпивали на ходу, не ломая строя, и становились для разбора на работу. Приходили десятники, пожилые немцы и поляки, брали кто сто человек, кто пятьдесят.

Куда ни повернись, всюду были полицаи, немцы, десятники. За лагерем были размещены в бараках немцы, и, завидев колонны шедших пленных, они брали в руки кирпичи и, ворвавшись в строй, били всех подряд, пока не устанут. Иногда на колонну выпускали овчарок, которые были приучены хватать за глотку и вырывать. Конвой приказывал погибших класть на шинели и нести до места работы. Там брали 10 человек, отводили в сторону и заставляли рыть могилу. А сами, пока пленные зарывали мертвых, отходили в сторону и начинали практиковаться в стрельбе по этому десятку несчастных могильщиков. Застреленных заменяли другими. Когда день подходил к концу, каждый из нас с надеждой думал: «Наверное, я сегодня выживу…»

Под другим номером

«Ближе к зиме в палатки были навалены стружки, чтобы мы окончательно не замерзли. В стружке столько было вшей, что когда подходишь ближе, слышен шорох от их ползанья. Когда усаживались спать, вши покрывали все тело, лезли в нос, глаза, уши. Сгребаешь их с лица, а они снова лезут. Так и мучишься, пока не одолеет сон. Тогда вши наедаются на тощих наших телах и сваливаются снова в стружку…

… Когда в лагере заканчивался ужин, полицаи обычно выгоняли всех наружу и начинали объявлять номера пленных, которые должны были выйти на середину круга. Например: «Номер 1300, выходи, ложись, ты плохо сегодня делал работу, 50 розг». Один из полицаев садился несчастному на шею, держа его руки, другой – на ноги, заворачивали рубаху, спускали кальсоны. Двое других по переменке били резиновыми палками. Многие умирали под палками, их стаскивали в кучу, и наутро – опять похороны.

В кучу казненных полицаями я был брошен трижды. Но, видно, на роду мне суждено было выжить в фашистском аду. Трижды приводил меня в сознание и уносил мой товарищ из Воронежской области Сутулин, то самый, с которым мы были с самого начала плена.

Он, я и старший лейтенант парашютист Петя договорились вести в лагере секретную работу и сведения передавать партизанам. Что мы и делали по мере сил. Но однажды меня заподозрили полицаи, избили по полусмерти, выбили четыре зуба и выбросили в лужу. И опять спас меня Сутулин. В лагере стоял небольшой щитовой барак, где жили пленные специалисты, жил там и наш парашютист Петя. Там меня спрятали за досками нар. Через три дня, когда меня уже бросили искать, принесли одежду с умершего другого пленного. Так я поменял свой номер, а имен у пленных и так не было…

… В конвое случайно и ненадолго появлялись французы и чехи, но их быстро убирали, потому что они хорошо относились к пленным. Но были в конвое и рыжие звери-финны. Если пленный, идущий в колонне, запнулся или упал, финн втыкал ему штык в спину и шел дальше, а замыкающий колонну конвой уже окончательно приканчивал несчастного. Зверства, чинимые ежедневно немцами, а больше того полицаями, трудно описать, для этого надо много времени, а я пишу урывками, от случая к случаю. Но финнам и хохлам их зверства я никогда не прощу…»

Путь на запад

« В смоленском лагере №15/3 мы находились с 24 июля 1942 по 23 сентября 1943 года. На рассвете 24 сентября нас вывезли из лагеря, а к вечеру в Смоленск вошли советские войска. Нас же отправили в Минск, разместили в какой-то бывшей кирпичной конюшне, и до чего же мы были рады, что впервые за весь плен нам дали настоящий гороховый суп…

Позже местные пленные рассказывали, что в Минске меньше к пленным применялось жестокостей. О числе уничтоженных русских пленных в Минске мне не довелось слышать, а если слышал, то забыл. Зато на всю жизнь мне запомнился Смоленск. К середине 1943 года хвастливые немецкие офицеры утверждали, что в Смоленске было уничтожено 120 тысяч пленных, в Орше – 75 тысяч. На самом деле, их было, уверен, гораздо больше…»

Невозможно на газетной площади отразить все то, о чем правдиво и без «героических» прикрас написано в дневнике Григория Ивановича Баландина. После ужасов в смоленском концлагере много еще ему довелось испытать. По мере наступления советских войск лагерь военнопленных переводился все западней. Вот этапы нелегкого пути нашего земляка и тысяч других людей, связанных с ним одним несчастьем.

С октября 1943-го по июль 1944 года – город Барановичи, Белоруссия. Затем месяц в Бельске, и — в Польшу, концлагерь в 35 километрах от Варшавы, концлагерь в Кракове. Далее – Восточная Пруссия (Германия), Австрия. В Австрии, в Новой Вене, Григорий Баландин пробыл до конца марта 1945 года. С начала апреля до 8 мая 1945 года – ущелье в Альпах, куда загнали русских военнопленных для уничтожения. Однако уничтожить не успели.

Приведу еще отдельные записи из дневника, от чтения которых мороз идет по коже.

«Все мы были на правах собак, во власти злых хозяев. Но удивительно, насколько все-таки крепкий человеческий организм. Зверские издевательства, побои, голод, холод, употребление в пищу помоев, всяких отходов из мусорных баков и даже мертвечины – кажется, этого не сможет такой длительный период перенести даже собака. Но мы продолжали свое существование, ожидая одного из двух концов нашим мучениям: голодная смерть или освобождение из плена…»

«… Перед отправкой из лагеря (имеется в виду лагерь в Кракове – авт.) нас повели в баню. Большинство из нас были живые скелеты. Особенно, когда мы разделись, немцам бросился в глаза я, потому что был высокого роста. Ко мне подошел немец – служащий бани и велел встать на весы. «Баланс» показал 31 килограмм. Банщик засмеялся во все горло, прибежали другие немцы, один говорил по-русски и спросил, сколько я весил до войны. Я говорю – 89 кг. Опять смех: а где же твои еще 58 кг? У меня хватило терпения говорить с ними, и я ответил, что остальные 58 кг. съели Гитлер и немецкие солдаты. Видно, немцы были в хорошем настроении, за эти слова даже зуботычину не дали и послали мыться…»

Горькое избавление

«… В ожидании будущего у каждого из нас щемило сердце: что-то будет нам за наш плен? Но мы ведь не виноваты, что немец сумел захватить в плен целые армии. И может быть, Сталин понимает, что война без плена не бывает…… Во второй половине дня (8 мая 1945 года, после освобождения из ущелья – авт.) мы встретились с нашими советскими частями. К нашему удивлению, у каждого солдата был автомат, а «катюши» стояли даже не закрытые, орудия были прицеплены к автотягачам, чего совсем не было в 41-42 годах.

Нам стыдно было подойти к солдатам – вон они какие румяные и веселые, а мы — скелеты в зеленом немецком обмундировании, с большими номерами, намалеванными на спинах, штанах, пилотках. Солдаты, увидев нас, кричали, мол, ничего себе, подморили вас немцы, то-то вы спешите пообедать у своих. Ну, так будете помнить, как в плен сдаваться. Такая встреча нас не обрадовала... Но из головы нашей колонны кто-то уверенно нам сказал: «Бросьте думать и говорить о том, чего не может быть. Наша партия мудрая, тех, кто в пленении не виноват, наказывать не будут. Накажут только тех, кто ушел к немцам сам…».

Далее наш земляк подробно описывает свое нахождение в лагере госпроверки. И то, сколько анкет пришлось написать, на сколько вопросов ответить. И то, как не мог насытиться, привыкнуть к нормальной еде. Только глубокой осенью 1945 года Григорий Баландин начал свой путь обратно на восток – на малую родину, на Урал, домой.

Послесловие

Вот уже несколько ночей, с тех пор как взяла в руки дневник Григория Баландина, мне не спится. Невероятно пронзительное впечатление оставляют простые и правдивые, и страшные в своей правдивости, строки. Совсем не то, что мы порой видим в кино…

Еще меня взволновали эти воспоминания потому, что мой папа Василий Николаевич Мигунов (светлая ему память), 1919 года рождения, тоже прошел все ужасы фашистского плена. И тоже выжил. Спасибо, что выжил, иначе не было бы на этом прекрасном белом свете и меня, родившейся в послевоенные пятидесятые. Выпускник Томского педагогического института, папа был призван в первые дни войны, прошел ускоренную школу танкистов, воевал, был в окружении. В плен попал в конце 1942 года. О войне всю жизнь напоминали ему шрамы (горел в танке) и искореженные, неправильно сросшиеся пальцы руки (покалечили в плену). А еще незаживающая рана на сердце.

И когда он выпивал чарку-другую в День Победы, то всегда пел песню, где есть слова: «И камень родной омоем слезой, когда мы вернемся домой». И плакал. Так что у нашей семьи, кроме прочего, есть и личный счет войне.

По дневнику Григория Баландина можно издать документальную повесть. Чтобы осталась память и чтобы будущие поколения тоже знали, какую цену заплатили наши отцы и деды за мир.

Начало.

Читайте еще новости

Темы новостей
Подпишись, чтобы не пропустить самое актуальное
Оставить комментарий

Материалы автора
Новости СМИ2